По-моему, людям нравится
немного полюбоваться разрушением.
Песочные замки, карточные домики
— с этого и начинают.
клинт вот совсем не ебаный психолог для девиц, что пробираются на засекреченные базы щ.и.т.а незнамо как и он еще выскажет об этом и коулсону и, мей, и всем остальным, посчитавшим, что они куда более сведущи в мире, чем мстители, которых то и дело пытаются задвинуть подальше на полку трофейную дабы оставить там, покрываться пылью и нафталином ибо настало время новых героев — нелюдей и прочих, в числе которых даже железному человеку и капитану америка порою бывает тесно, не то, что хоукаю. клинт и себя, блядь, спасти не в силах уже давным давно. не то, что ту, которая так отчаянно запуталась в прошлом, что не собирается из своего настоящего искать пути в будущее грядущее.
клинт только знает, что он прав, что мертвые должны оставаться мертвыми, что нельзя менять ход истории и в салочки со смертью выиграть смертному обычному еще не удавалось {ну ладно, пусть кэп и его замороженный бойфренд будут не_счастливым исключением из правил} никогда впредь {а пытающихся было ой, как много!}. потому, что так и должно быть. таково мироздание. лучше уж верить хотя бы в это, чем не верить ни во что вовсе. и не то, чтобы он и в самом деле обсуждает это со своим психоаналитиком {к чему дамочке еще больше кошмаров, чем он уже успел привнести в её жизнь за последние несколько лет; за последнее десятилетие и вовсе троим}, потому, что по сути дела обсуждать свершившийся факт бытия смысла особо бартон и не видит вовсе. от того, что он признает очевидное словами через рот мир не изменится, не разверзнется адская пучина и не погонится за ним дьявольский цербер с тремя головами. он просто знает, что иначе нельзя. это не знание ниспосланное ему свыше или дарованное откровение, это стучит в каждой клеточке его сердца — м е р т в ы е м е р т в ы.
он криво усмехнется её вопросу столь в принципе очевидному. верит ли он? вера столь субъективное и абстрактное понятие в жизни клинтона фрэнсиса бартона, что он и не может объясниться в двух словах. хотя бы потому, что давным давно знает, что бога нет или том уже давным давно перестал чаять за детей своих рукотворных, коими землю наполнил в свое время судя по святому писанию, которое вколачивали в бартона в детстве посредством грубой силы. бога нет. веры нет. есть уверенность в себе и боевых товарищах. есть знание, что в каком бы ты дерьме не оказался всегда найдутся люди, которые встряхнут тебя за шкирку, поставят на ноги, отвалят пару звонких оплевух и напомнят, что ты еще не сдох, что ты все еще нужен.
Очарование — дело веры,
разочарование — возмездие за слепую веру.
улыбнется вдруг, приглядевшись, собственной ошибке {когда-то именно так же он повелся на хрупкость и легкость девочки совсем другой с локонами рыжими и глазами хризолитами, что не устанно следует за ним во снах куда чаще, чем лора бартон, которую он звал законной женой}, ибо едва ли теперь глядя в эти глаза, поддернутые болью сможет думать вновь о том, что она слишком еще юная. вовсе ведь не подросток. совсем не р е б е н о к. сломанная молодая женщина. да, определенно, да. они все { ж и в ы е } в той или иной степени оказываются сломанными. потому, что сохранить целостность собственную теряя тех, кто был родным и близким уже после не представляется возможным. остается лишь определять собственные риски и возможности. просчитывать вариации и по ночам захлебываться отчаянием жгучим, что выжигать пытается. а по утрам просыпаться и двигаться. пусть не дальше. пусть не сразу... но все же двигаться.
— имеет ли значение во что верю я? если прямо сейчас главное во что поверить готова ты сама? — с губ сорвется его жестко // бескомпромиссно. он все еще помнит все те уроки жизненные, что привнесла в жизнь его русская девочка, которая отчаянно не хотела, и вместе с тем хотела сгинуть на улицах злосчастного будапешта, что перечеркнул обе жизни {его и её}.
он не психолог и вовсе не хороший парень {ну уж точно не капитан, который сейчас бы разверзся какой-нибудь проникновенной речью, которые выдает постоянно для всех окружающих экспромтом, потому, что в роджерсе таковое заложено от рождения; в бартоне от рождения слишком много ершистости да колкости; да ярости быть может схожей с той, что питает зеленого другого парня доктора бэннера}, потому, он говорит, что думает, что считает нужным озвучить: — знаешь, как говорили у меня на родине: жизнь — дерьмо, бери лопату и греби или захлебнись и только. нет серого, нет белого, нет черного. есть просто ебанная жизнь. порою довольно-таки хуевая, порою сносная. но ты все равно живешь, встаешь по утрам, делаешь нужные вещи, говоришь с людьми, живешь и... я не знаю, если честно... но все же быть может хранишь надежду, что однажды станет лучше, даже если это и не так. или есть другой вариант — ты пускаешь себе пулю в лоб и умираешь. так, что я не знаю, что мне тебе ответить.
он взаправду не знает ответа на такие сходу вроде и легкие_правильные вопросы, которыми зиждется его собственное мироздание годы уже многие и на которые он даже самому себе так и не смог ответить окончательно и основательно, поставив, клеймя точку окончательную. нельзя кому-то дать ответы на те вопросы, которые он сам себе задает. нельзя изменить или облегчить чью-то боль. каждый сам кузнец судьбы своей, каждый сам в какой-то момент жизни своей должен признать все тупики и тьмы, полнящиеся углы судьбы своей и мрак этот встретить в одиночку. нельзя переложить сию ношу на другого. нельзя кому-то другому помочь, если даже самое себя спасти ты в конечном итоге оказываешься не в силах.
— будь на моем место кто-нибудь другой, ты скорее сначала была бы отправлена под арест, а после, если бы решилась задать вопросы, то скорее всего сповадилась бы услышать распрекрасную речь мотивационную о жертвах и прочей ереси и уверовала бы быть может в высший смысл или всеобщее благо, ради которого ты осталась жить, - смеется он надрывно и горько над собственными своими словами, ведь когда-то в прошлом, давным давно и он слыл оратором, тем человеком, который всегда умеет подобрать ключики к душам странным и непонятным людским почти-что играючи. — но у тебя есть только я прямо сейчас и поверь мне, я каждый треклятый день спрашиваю сам себя почему я не успел умереть вместе со своей семьей.
он не отводит взгляда, даже, когда убирает пальцы свои с плеча девушки // женщины по её решению, не пытаясь сковать её движений — не сейчас по крайней мере, даже если она и умудрилась попасть внутрь, то теперь уже не покинет базы без решения директора — клинт все еще цепляется за эту иерархию, потому, что быть кем-то иным помимо агента он и не умеет вовсе. а у неё глаза темные-темные... как шоколад горький, что так любили прежде его жена и дочка. тот самый, который он сам на дух не переваривал никогда отчего-то, не имея на это даже должного объяснения.
хмурится, наверняка, наталкивая незнакомку на множество вопросов, которые она еще успеет озвучить после, в изолятора щ.и.т.а., но пока у них есть еще то время, которое он сам им дарует наедине, потому, что найти родственную такую же поверженную, искореженную душу стоит много, ибо в глазах её отголоски той боли, что терзает его годами напролет. той боли, которую он и не старался // не пытался ни с кем разделить. потому, что это было только его бремя, его ноша, его собственный крест, что сложенный на плечи покатые давил равно в той мере, которую он мог бы выдержать.
— теперь ты отправишься в изолятор и расскажешь как смогла попасть сюда и я советую тебе сотрудничать с щ.и.т.о.м, - чеканит он, как и следует агенту уровня восьмого допуска, пусть даже и коулсон давным давно упразднил эту сестему и ввел совершенно иную — клинт — боец старой закалки и приверженец устроя бывшего, не нынешнего. он доверять привык тому и тем, кого знает. так было прежде, так будет и впредь. даже, если ему и все еще так и не нашли замены, чтобы инициировать его списание. как и тони, как и стива. нельзя заменить мстителей. нельзя изменить прошлое. нельзя его забыть. нельзя стать кем-то иным, когда ты все еще тот, кем был рожден из боли и крови, как и любой другой человек на этой планете.
— в любовь играют дети, — чеканит он фразу романофф, чтоб не приоткрывать завесу той боли, что раздрабливает его снова и снова на осколки меньше атомов, которые после приходится склеивать слезами собственными, душа латая осколками судьбы сломленной.